не произведёт. Он, видимо, выспался. Его лицо было помято, глаза он держал опущенными. Сегодня он был в смирном настроении.
— Вы меня извините, что я без галстука, — начал Козодавлев-Рощинин, запахивая халат, шаркая туфлями, надетыми на босую ногу, и принимая тот шутливо-насмешливый тон, с которым он обращался ко всем, за исключением только Манички, и то, впрочем, когда разговаривал с нею по душе. — Впрочем, я могу и приодеться, — вдруг решил он, отправляясь за ширмы, где стояла его кровать. — Садитесь, — сказал он из-за ширм Корецкому.
Он суетился и не знал, как ему быть со своим незваным гостем.
— Я уже сел, — спокойно ответил Корецкий.
Козодавлев-Рощинин выглянул и увидел, что Корецкий действительно сел, не ожидая к тому приглашения.
«Нет, оставлять его там одного нельзя», — решил комик.
Хотя все его драгоценности, то есть часы, запонки и серебряный портсигар (подношения от публики), были тут, за ширмами, на ночном столике, а там, в комнате, лежали на столе только тетрадки ролей, всё-таки Козодавлеву-Рощинину показалось опасным оставлять Корецкого одного и он вышел к нему снова, как был, в халате и в туфлях на босую ногу.
— Знаете ли, что вы сделали вчера, господин хороший? — спросил комик, опустившись на стул против Корецкого.
Тот помотал головой и ответил:
— Не знаю, а что?
— Вы наскандалили вчера в храме искусства…
— В каком храме?
— Искусства, душенька, театром называемом…
— Я не был в театре вчера, — возразил Корецкий.
— Значит, так были упимшись, что не помните?
— Не помню! — подтвердил Корецкий.
— Хорошо. Тогда я вам объясню положение, коего вы причиной: вы наскандалили вчера в преддверии театральном, затеяв там шум. Этот шум был услышан нашим милостивым антрепренёром, Антоном Антоновичем, человеком очень солидным и почтенным, как вы изволите знать…
— Не зна-аю! — выговорил, икнув, Корецкий.
— Вы вчера познакомились с ним, однако… Достойный гражданин и столп театрального дела в России. Ну, так вот он, как достойный гражданин и столп, поступил с мудростию Соломона и изгнал нас, то есть меня и дочь вашу, из своей труппы… Теперь мы находимся между небом и землею. Без дела, а значит, и без денег… Если вы, мой бутон невинности, пришли ко мне за презренным металлом, то извините, его у меня нет и взять его неоткуда. А причиной тому вы сами…
— А мне нужны деньги, — проговорил Корецкий.
— Они всякому дураку нужны, — деловито согласился Козодавлев-Рощинин и добавил: — Вы только, милостивец, конечно, не принимайте на свой счёт этого моего замечания, ибо тут под «всяким дураком» я самого себя подразумеваю… Мне тоже деньги нужны…
— Мне бы рублей двадцать пять, — смиренно, даже робко проговорил Корецкий.
Когда он не был пьян, как сегодня, что, впрочем, очень редко случалось с ним, он обыкновенно держал себя тихо и именно смиренно и робко.
Однако такой суммы он никогда не запрашивал.
— Что так мало? — улыбнулся Козодавлев-Рощинин. — Вы бы сразу уж двадцать пять тысяч рублей запросили! Ведь всё равно — взять мне их неоткуда… И зачем вам такой капитал понадобился?
Корецкий поморгал глазами, побарабанил пальцами по столу и ответил:
— Хочу начать новую жизнь.
— Дело хорошее, — согласился Козодавлев-Рощинин. — Зачем же вам для начала новой жизни именно двадцать пять рублей нужны?
— Во-первых, чтоб приличное платье купить себе…
— Вы его всё равно пропьёте, — значит, ваше «во-первых» не выдерживает критики, а «во-вторых»?
— Во-вторых, чтоб уехать отсюда…
— Уехать? Вот это на дело больше похоже. Куда же вы хотите уехать?
— Далеко.
— Прекрасно, золотой мой. И как скоро?
— Чем скорее, тем лучше…
— Вот как? И это вы говорите серьёзно?
— Совсем серьёзно.
— Ой ли?
— Я подписку готов дать.
— Какую подписку?
— Что больше вы обо мне никогда не услышите, и больше я угнетать вас не буду…
— Предложение заманчивое. И как это вы, прелесть моя, верно выразились: «угнетать», — именно угнетать…
Корецкий хотел было ещё что-то сказать, но икнул только и затем раздумал.
Козодавлев-Рощинин опустил голову и долго молчал, соображая.
— Вот что, — заявил он, наконец, — если вы мне такую подписку, действительно, дадите — то, может быть, я достану деньги… Но только ставлю и некоторые свои условия…
— Ка-акие? — полюбопытствовал Корецкий.
— Что денег на руки вам не отдам. Платье мы купим вместе, а затем я отвезу вас на железную дорогу и возьму сам билет прямого сообщения до станции вашего назначения, выражаясь официальным языком. Согласны?
— Не согласен, — сказал Корецкий.
— А, вот видите! Отчего же вы не согласны?
— Никто не должен знать, куда я еду…
— Вот оно что? Почему же вдруг такая романическая тайна?
— Так надо.
— Да ведь я никому не скажу… А уж сам вас разыскивать не буду, в этом вы можете быть уверены… На других же условиях я вам денег не дам…
Корецкий подумал с минуту, видимо, колеблясь.
— Я согласен, — вдруг произнёс он. — Когда ж я могу уехать?..
— Завтра. Завтра в двенадцать часов дня я назначаю вам свидание. Только не здесь, не у меня. Здесь, знаете, неудобно… Приходите в трактир «Лондон» на Дворянской улице. Я там буду вас ждать и дам вам ответ.
— «Лондон» знаю, — сказал Корецкий.
— Ну, вот и превосходно. Вы уж были там?
— А меня на чистую половину пустят?
— Зачем на чистую? Мы с вами и на чёрной переговорим… Так до завтра?
— Мне бы сегодня выпить, — сказал опять Корецкий, — опохмелиться только…
Козодавлев-Рощинин развёл руками и произнёс:
— Ну, уж этого не очистится. Сегодня ничем не могу служить, сокровище моё. Завтра — другое дело. И помните только, завтра можете рассчитывать на меня, если сегодня о вас слышно не будет. Пожалуете опять в театр со скандалом — сами всё дело вконец испортите… А теперь честь имею кланяться. До свидания, милейший мой!..
И комик встал и расшаркался.
Корецкий тоже поднялся. Он поднялся и остановился, не желая сразу уйти, как будто ещё хотел сказать что-то, но забыл.
— Вот что, — вспомнил он, — дайте мне хоть папиросу…
— Это я могу, — подхватил Козодавлев-Рощинин, — это я могу…
Он отправился за ширмы, взял портсигар и высыпал в руку Корецкого все папиросы, какие там были.
Их было не много — всего четыре штуки… «Бабочка», шесть копеек десяток, что значило, что комик «находился под конём», как говорил он обыкновенно. Когда же он находился «на коне», он курил не дешевле, как в двадцать пять копеек двадцать пять штук!..
Получив папиросы, Корецкий удалился, а Козодавлев-Рощинин остался в раздумье.
Всё зависело теперь от того, пришлёт за ним антрепренёр или нет…
«А если не пришлёт, — подумал комик, взвешивая в руке портсигар, — вот эта вещь выручит. За него
